В.Б.Кашкин. Функциональная типология (неопределенный артикль).)Воронеж, 2001.

Список источников   Библиографический список   Предисловие

Глава 3   Оглавление   Глава 1   Главная страница.

Глава 2

Модель функциональных межъязыковых сопоставлений

 

 

Im Ganzen ist immer schon alles gezählt...

В целом давно пересчитано все...

(Р.М.Рильке, 1926)

 

2.1. Грамматический интеграл как основа сопоставления.

2.1.1. Столкновение языков в бытовой контрастивистике.

Обратимся к достаточно общеизвестным фактам, с которыми мы сталкиваемся в ‘бытовой контрастивистике’. Что происходит, если наивный пользователь переводит фразу с какого-либо языка, в котором имеется артикль или другое грамматическое явление, например, с английского, на русский или другой язык, в котором артикля, как такового, нет?

(2.1)     The boy likes the girl  =  Мальчик любит девочку.

Наивный пользователь видит: артикль в русском переводе ‘исчез’. Это вполне естественно для бытового сознания и пока не вызывает особого удивления. Если же мы, наоборот, переводим с безартиклевого русского на язык, в котором артикль имеется:

(2.2)     В комнату вошла девочка  =  A girl came into the room, –

то видно, что произошло нечто более удивительное: в переводе, как бы из ничего, появился артикль (можно пока не замечать, что и слова ‘перегруппировались’ некоторым образом). Появление артикля уже может вызывать вопрос: а откуда? И далее: а почему появились разные артикли: a и the?

Но даже и это может либо оставаться незамеченным наивным пользователем, либо быть ‘вечной загадкой’ для наивного сознания, сталкивающегося с одним из поверхностных проявлений языкового контраста. Лингвист-исследователь, обязанный разрешать загадки, может обратиться к материалу и большего количества языков:

(2.3) У меня к вам просьба, генерал [ЛНТ, В][1]//

I have a request to make of you, general// Ich habe eine Bitte an Sie, Herr General// J’ai une prière à vous addresser, générale// Tengo que pedirle un favor, mi general// Ho un favore a chiedervi, generale// Egy kérésem lenne önhöz, tábornok úr// Дошъл съм при вас с една молба, господин генерал.

Насколько ‘случаен’ выбор артиклей переводчиками одной русской фразы на несколько артиклевых языков (английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, венгерский и болгарский языки)?

Можно привести целый ряд явно неслучайных совпадений, когда переводчики на разные языки ‘выдают’ в переводах сходные, аналогичные, параллельные явления. Тот факт, что при парном контрасте в одном из языков ‘появляется’ нечто, еще можно как-то понять или принять на рассудочном уровне, однако то, что это происходит при независимом переводе на любые другие языки, в которых содержится соответствующее формальное средство, заставляет задуматься о глубоких причинах этого явления.

При закономерном повторении подобного явления исследователь задается вопросом: а исчезает ли (2.1) грамматическое значение артикля при переводе высказывания с артиклем на безартиклевый язык? Если нет, то во что оно переходит (закон сохранения) и откуда берется при обратном движении от безартиклевого языка – к артиклевому? Почему переводчики на разные языки, не сговорившись друг с другом, дают в некоторых случаях абсолютно равные (в определенном смысле) переводы? Попробуем формализовать наши вопросы, обозначив артиклевый (или перфектный) язык L⁺, а безартиклевый (или неперфектный) – L^– ; значком f обозначим грамматическую форму (артиклевую или перфектную):

(2.4)     L⁺           --®    L^-                     L^-         --®    L⁺

            f           Þ        ?                      ?          Þ        f ,

или даже (дело обстоит ведь не так просто):

(2.5)     L^-            --®    L₁⁺       --®    L₂⁺       --®    L₃⁺       ...

                        ?          Þ        f₁          Þ        f₁          Þ        f₂

                                                            Þ        f₂             Þ        f₃

                                                                                    Þ        f₃

Например, форма прошедшего времени совершенного вида в русском может быть переведена на английский и формой претерита, и презентного перфекта, и плюсквамперфекта, и т.д. Это еще самые простые соответствия, если учесть, что форма презентного перфекта в обратном движении вовсе не всегда дает в переводе форму прошедшего времени совершенного вида. Таким образом, двухмерная модель вряд ли может передать реальные параллели.

Более ‘изощренные’ наивные пользователи, впрочем, найдут мало удивительного в вышеприведенных примерах: «Правила надо знать, вот и все!». Подразумеваются, видимо, ‘правила перевода’, замен, трансформаций, контекстуальных дополнений и т.п., например:

(2.6)     I have finished             Þ        Я уже закончил         (или наоборот).

При переводе мы употребили уже для восполнения потерь или, наоборот, убрали уже при обратном движении. Однако, хотя при переводе на русский действительно можно употребить уже, но можно и не употреблять! Равно как и наоборот, при переводе на английский можно употребить, наряду с формой перфекта, already, но можно и обойтись без этого. Каковы же здесь ‘правила’, если ‘все позволено’? Кроме того, почему в следующем случае при переводе на английский нам уже не поможет ‘правило уже’:

(2.7)     Я уже все вчера закончил ¹Þ         * have finished...          ?         

Можно было бы поступить, как поступают авторы ряда грамматических пособий, и ввести правило вчера/сегодня, соотнося его с выбором finished/have finished. Но как тогда объяснить вполне реальное и зафиксированное в текстах:

(2.8)    I finished it today, или даже (невероятное с точки зрения некоторых грамматик, см. однако [Кашкин 1991: 61-62]):

I have finished long ago?

А для лингвиста-контрастивиста добавится, по крайней мере, еще один вопрос: почему то, что нельзя сделать с презентным перфектом в английском, можно сделать с параллельной формой в немецком:

(2.9)     Ich habe es schon gestern getan         ?

Вероятно, действительно существуют два вида ‘правил’: как нужно сказать и как можно сказать, причем в языке действуют почти исключительно последние. Точнее, эти правила должны быть переформулированы следующим образом: как нельзя сказать и как можно сказать, то есть, есть запреты, но нет принуждений. А может быть, и запрет должен быть переформулирован так: так не говорят, но если так сказать, то это будет понято таким-то образом (иначе не интерпретировать транспозиционное употребление). Возвращаясь к антиномии правил/свободы выбора (раздел 1.2.5), напомним мысль М.М.Бахтина о значении как о возможности интерпретации, теме. Индивидуалистический монолингвизм, ограничивающий факторы выбора набором ‘выученных правил’, применяемых в ‘ситуациях’, дает весьма урезанную картину реальной языковой деятельности индивида. Принцип же диалогизма неизбежно учитывает прогноз инференций слушателя, а следовательно, признает и бóльшую свободу совместных действий в консенсуальной сфере языковой коммуникации. Э.Ройланд, вслед за Хомским, противопоставляет понятия concept и meaning. В сфере дискурса переменные принимают понятия, концепты, единицы сферы концептуализации, как возможные значения. Эта сфера, сфера единиц дискурса, неизбежно беднее сферы концептуализации, что связано с необходимостью скоростной обработки знаковых отношений. Это еще один аргумент в пользу принципиальной невозможности полностью онтологической или гносеологической интерпретации значения [Reuland 1993: 111-12].

Вернувшись к сделанным выше эмпирическим наблюдениям, сделаем вывод: языки несопоставимы, по крайней мере, на уровне отдельно взятой формы (даже если это формы одного типа).

2.1.2. Несопоставимость грамматических форм разных языков.

Итак, языки на уровне отдельно взятых форм несопоставимы: во-первых потому, что имеются языки, в которых отсутствуют формы, подобные или параллельные сопоставляемым; а во-вторых потому, что даже между языками, имеющими подобные параллели, нет полной корреляции потенциалов функционирования этих форм. Еще Анри Делакруа писал, что грамматическая форма гипнотизирует лингвиста, последний же, под влиянием ‘лингвистического реализма’, полагает, что одна форма выражает всегда одну и ту же форму мысли, без учета изменений в языке и разности языков (ср. аналогичное заблуждение наивного пользователя): форма для некоторых лингвистов становится платоновской Идеей. В то же время, одной из важнейших черт языка является как раз диспаритет, отсутствие изоморфизма между формой и функцией. Делакруа обосновывает это фундаментальными общесемиотическими закономерностями, отсутствием связи между выражением и природой самого знака [Delacroix 1930(1926): 138-140]. Диспаритет между формой и функцией, принцип асимметричного дуализма, таким образом, прослеживается и в межъязыковых контрастах (ср. раздел 1.1.3). В то же время, тем же Делакруа отмечается и диалектичность формы, даже ее парадоксальность. С одной стороны, и общие, универсальные грамматические категории, и специфически-языковые проявляются только через формы. С другой же, формы относительны по языкам и по историческим периодам. Кроме того формы характеризуются разнообразием употребления формы как единства: функция переполняет (déborde) форму, а интенция переполняет категорию [Delacroix 1930(1926): 233-234].

Учитывая парадоксальность форм конкретных языков, вспомним также один практический принцип, используемый в переводе: принцип нелинейности перевода, не-пословности приравнивания двух текстов, когда переводятся не отдельно взятые, последовательно стоящие в тексте слова (формы), а более крупные отрезки текста, т.е. учитывается контекст. Как в переводе отдельное слово (форма) не может служить единицей приравнивания (ср. [Шадрин 1991: 10-12] о сопоставлении разнородных средств в рамках текста при переводе, и далее [Там же: 17-19] о невозможности одноуровневого подхода при определении единицы перевода), так и в контрастивных исследованиях придется искать единицу сопоставления более протяженную, чем слово (форма).

На эмпирическом уровне нами было уже замечено, что дополнение при переводе происходит за счет подбора контекстуальных восполнителей. При отсутствии параллельной формы или при функциональной недостаточности параллельной формы, по сравнению с функциональным потенциалом формы в исходном языке, происходит разложение исходного значения формы и перераспределение его между контекстуальными и лексическими (и, разумеется, формальными) средствами. Значение в переводе, таким образом, выражается уже не отдельной формой, т.е. не глобально, не синтетически, а дискретно, аналитически – через контекстуальный комплекс разноуровневых средств. В силу того, что значения, как и рукописи, не сгорают и не исчезают при межъязыковых переходах, это можно считать законом сохранения для лингвистики.

Термин ‘грамматико-контекстуальный комплекс’ впервые появился в работе А.В.Бондарко для обозначения одного частного случая суммарного действия грамматических, лексических и контекстуальных средств, направленных на выражение одной (видимо, все же глобальной, а не атомарной) грамматической функции [Бондарко 1971: 65-68; 1983: 105-108]. Представляется допустимой и более широкая интерпретация этого понятия в полилингвистическом контексте. Практически все случаи выражения той или иной глобальной грамматической функции могут быть представлены как ГКК. С учетом принципа вычитательной генерации (нулевой реализации одного или нескольких компонентов ГКК ‘форма + лексика + контекст’), возможны несколько вариантов, которые будут рассмотрены далее.

2.1.3. Грамматико-контекстуальный комплекс как единица сопоставления. Понятие грамматического интеграла.

В сопоставительных и универсалистских исследованиях конкретно-языковые случаи разных вариантов реализации контекстуальных комплексов должны быть объединены некоторым общим ‘правилом’. Таковым мы будем считать виртуальные грамматические интегралы, неаддитивные объединения минимальных грамматических функций. В конкретно-языковом воплощении виртуальные грамматические интегралы дискретизируются, а минимальные смыслы перераспределяются между компонентами комплекса в соответствии с идиоэтнической схемой. При этом какой-то из компонентов может и не получить атомарного смысла, остаться невыраженным. Не исключено, что в исходной универсальной модели минимальные атомарные смыслы находятся в бинарно-оппозитивных отношениях. Харальд Вайнрих, например, выделяет 30 атомарных семантических признаков на материале французского языка. Перфект (passé composé) как комплекс соединяет в себе два атомарных признака: <комментарий> и <ретроспектива> [Weinrich 1989: 21, 148-150, 635-641]. В то же время, сопоставление с другими языками может выделить и другие минимальные функции.

С формальной стороны, как уже говорилось, контекстуальный комплекс включает в себя формальное средство, лексическое его наполнение и контекст. Хотя существуют различные теории контекста, определяющие его типы, нам пока будет удобнее определять контекстуальную компоненту комплекса как ‘все остальное’. Сюда попадут и адвербиальные детерминанты для глагольных форм, и просодические средства для выражения определенности/неопределенности, т.е. любое средство, которое вносит свой вклад в комплексное грамматическое действие.

 

 

Таблица 2.1. Исчисление формальных типов ГКК.

Формальные типы контекстуальных комплексов легко исчислимы с учетом нулевой реализации одного (или более) из компонентов [Кашкин 1991: 102-103; 1991а: 15]. Эти варианты могут быть сведены в таблицу (Табл. 2.1), однако представляется более интересным представить ‘появление’ этой таблицы постепенно в виде трех кругов, радиирующих от формы, занимающей центральное положение в грамматико-контекстуальном комплексе. Такой подход позволит исключить пустые и ирреальные классы.

2.1.3.1. Форма как инвариантный центр комплекса.

В первом круге радиация виртуального грамматического интеграла проявляется в наличии или отсутствии грамматизованного формального средства для выражения этого интеграла в пределах конкретноязыкового контекстуального комплекса. Языки под этим углом зрения делятся на два класса (разумеется, в реальности наблюдаются и промежуточные стадии), L⁺  и  L^– – например, перфектные и неперфектные, артиклевые и безартиклевые языки:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рисунок 2.1. Первый круг ГКК.

(2.10)	Я тебе кое-что заготовил, покушай-ка, батюшка (П, КД)// Valamit készítettem, egyél, atyuska//		I have prepared some supper for you, my dear// Ich habe dir etwas zu essen bereitet, Väterchen// Je t’ai fait cuire quelque chose// Le he preparado alguna cosita// Ti ho preparato qualche cosetta//
(2.11)	Вдруг находит на небо туча черная (Ск, ММ)//	Suddenly a black cloud overcast the sky// Auf einmal steigt am Himmel eine schwarze Wolke auf// Subitement, une sombre nuée couvre le ciel// De pronto, un negro nubarrón cubrió el cielo// D’un tratto apparve in cielo una nuvola nera//

 

2.1.3.2. Лексическое наполнение как конституент ГКК.

Второй круг радиации грамматического интеграла связан с лексическим наполнением формы (Рис. 2.11). ‘Отрицательная лексика’ (Л) – трудно интерпретируемый класс. Но и ФЛ также вызывает вопросы. Взаимодействие формы с лексическим наполнением, по-видимому, следует разделить на два вида: аддитивное и неаддитивное (Фл и ФЛ). В первом случае, минимальные значения не дают нового качества, а действуют относительно автономно, т.е. лексика просто ‘наполняет’ форму, либо поддерживает ее значение, либо (чаще всего) специфицирует отдельный функциональный подтип. Для перфекта это касается спецификации аспектуального компонента семантики: одноактный, итоговый, континуальный, обобщеннофактический [Кашкин 1991: 48-53], правда, не без контекстуальной поддержки. Для артикля релевантны группировки имен по счисляемости, абстрактности и т.п. (см. Главу 3).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рисунок 2.2. Второй круг ГКК.

В случае ФЛ взаимодействие лексики и грамматической формы дает качественно новое значение, часто – транспозиционное, неосновное для данной формы, появляющееся только во взаимодействии с определенным типом лексического наполнения. Однако не следует думать, что только в этом случае проявляется собственно интегральный характер значения. Фл – также интегральное единство, что может быть показано на примере разложения его в ситуации языкового контраста. Межъязыковые параллели показывают, что различные типы функций при переводе могут быть выражены иными сочетаниями формы и лексики, причем с заменой и типа формы: скажем на Ф₁л и Ф₂л. Виртуальный функциональный тип, таким образом, в конкретном языке не всегда связан с одним функционально-семантическим полем. Но и поля конкретного языка также взаимно пересекаются. Центральная форма ‘постороннего’ поля в транспозиционном употреблении попадает на периферию данного поля, но подобные случаи нам представляется более верным рассматривать как ‘отрицательную форму’ (ФЛ или фЛ).

Приведем пример ‘поддерживающего’ наполнения, Фл: в (2.12) предельный глагол в перфектной форме соответствует функциональному типу ‘одноактный перфект’ (с оттенком достижения, более заметным, впрочем, в русском оригинале, чем в переводах). В (2.13) счисляемость, и даже счетность имени поддерживает функциональный тип неопределенного артикля ‘один из многих’.

(2.12) Выходи, сударь, приехали (П, КД)//

Come out, sir, we have arrived// Steig aus, Herr, wir sind angekommen// Descends, Monsieur, nous sommes arrivés// Baja, señor mío: hemos llegado// Esci fuori, signore, siamo arrivati//

(2.13) и подал ей копейку (ЛНТ, В)//

and gave her a kopeck// und gab ihr eine Kopeke// eut voulu donner un kopeck à la femme// y le dió un kopek// e le diede un kopeck// és egy kopejkát nyomott a markába// и ú подаде една копейка//

Весьма показательны примеры на фЛ или ФЛ. Еще и Арне Клюм, и Фердинан Брюно писали о выражении результативности (перфектности) с помощью терминативных глаголов прибытия/отправления (к ним можно также добавить и глаголы приобретания/отчуждения) [Кашкин 1991: 75-76] в форме презенса. В примере Брюно (2.14) презенс транспонируется в перфектную сферу для выражения недавнего прошедшего (функциональный тип одноактный иммедиатный перфект) [Brunot 1922: 486]. Во втором примере Брюно и в примере А.Клюма (2.15) функция презенса может интерпретироваться и как иммедиатно-перфектная, и как футуральная:

(2.14)   il me quitte, il y a deux minutes

(2.15)   J’arrive //  il rentre.

Il rentre может интерпретироваться и как он сейчас вернется, и как он только что вернулся, но здесь опять же не обойтись без третьего компонента контекстуального комплекса, т.е. контекста. Взаимодействие семантики мотивного глагола с презенсом в английском (и во многих других языках) также дает футуральную функцию:

(2.16)   I am going to Moscow (today / tomorrow)

            Я еду в Москву (сегодня / завтра).

В то же время, и для английского, и для русского нехарактерно использование презенса мотивного глагола в перфектной функции (тип одноактный иммедиатный ПП):

(2.17)	Вот я сейчас из деревни приехал (ЛНТ, В)//
	I’ve just come back from the country//	Sieh: ich komme soeben vom Lande// car je reviens de la campagne// Io, vedete, vengo ora dalla campagna//

Во французском переводе, как видим, не понадобилось и контекстуальное дополнение в виде адвербиального детерминанта, ‘исчезнувшего’ при трансляции.

В.И.Карасик указывает на взаимопереходность лексики и грамматики в рамках градуального континуума опосредований между лексическим и грамматическим способом выражения языковой категории: «существуют лексические основания грамматики» [Карасик 1988: 3, 8-10].

Возвращаясь к вопросу о заполнении клеток исчисления формальных типов контекстуальных комплексов, попробуем интерпретировать ‘отрицательную лексику’, как нарушение правил лексико-формальной избирательности, традиций сочетаемости Ф и Л, т.е. как наполнение формы ‘чужой’ лексикой (хотя здесь практически не обходится без влияния факторов третьего круга, т.е. контекста):

(2.18)

У вас содержится некто Гуркевич (ЛНТ, В)// a certain Gurkévitch// ein gewisser Gurkewitsch// un certain Gourkevitch// un certo Gurchevitch// egy bizonyos Gurkevics//

2.1.3.3. Контекстуальный компонент ГКК.

ФЛК – случай, трудно интерпретируемый в реальном языковом пространстве, разве что сам виртуальный грамматический интеграл может заполнить этот класс. Примеры с ‘отрицательным контекстом’, К, были рассмотрены во втором круге. В класс ФЛК могли бы попасть грамматические формулы без реального лексического наполнения, хотя и в подобных случаях можно признать наличие абстрактного, ‘бесконечного’ лексическое наполнение. Для реального рассмотрения остаются ФЛК, ФЛК, ФЛК. Приведем пример с отрицательной формой, ФЛК, (2.19); и пример класса ФЛК, (2.20). В этом примере лексика ‘отсутствует’ условно, в том смысле, что она не участвует активно в выражении соответствующего функционального типа, правильнее было бы моделировать этот случай как ФлК (контекстуальным средством здесь является порядок слов VS).

(2.19)	как бы какой-то внутренний голос говорил ему (ЛНТ, ХМ)// mintha csak valami belső hang sugallná // сякаш някакъв вътрешен глас му казваше//		as though an inner voice had told him// und eine innere Stimme ihm sagte//
(2.20)	В это время из боковой двери вышел с блестя-щими галунами и сияющим, глянцевитым лицом, с пропитанными табачным дымом усами фельдфебель (ЛНТ, В)//	Just then a sergeant... came in through a side door// trat aus einer Seitentür ein Feldwebel// entró por una puerta lateral un sargento// comparve un sergente maggiore// kilépett egy aranypaszományos... őrmester//

И еще один пример на ФЛК: – при ‘отрицательной форме’ во французском и итальянском перфектное значение передается причастию предельного глагола и конструкции вот + Х[2] (voilà, ecco):

(2.21)

вот вы вернулись в Россию – что же вы намерены делать (Т, ДГ)//

vous voilà rentré en Russie// eccovi tornato in Russia//

you have returned/ come back// Sie sind zurückgekommen// Usted ha regresado//

Как уже указывалось, правильнее говорить о большем или меньшем акценте на Ф, Л или К, а не о полном отсутствии лексики и контекста. В реальности и то, и другое всегда присутствует. Используя ‘отрицательные’ обозначения, мы подчеркиваем лишь ту роль, которую данные конституенты ГКК играют в воплощении виртуального грамматического интеграла.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Рисунок 2.3. Модель грамматико-контекстуального комплекса.

Как и лексическое наполнение, контекст проявляет себя в составе комплекса двояко: аддитивно и неаддитивно, ФЛк и ФЛК. Аддитивный контекст действует поддерживающим образом, сопутствуя функции формы. Он может быть удален, во-первых, без изменения общего, категориального значения формы, а во-вторых, без изменения функционального типа. Если же изменение функционального типа, либо общего значения наблюдается, то мы имеем дело с функциональной вариацией, либо с транспозицией формы в область функционирования другой формы (фЛК). Таким образом, контекст (как и лексика) в составе ГКК может быть поддерживающим, варьирующим и транспонирующим. Из этих трех типов только последние два вносят вклад в суммативное выражение грамматического интеграла через ГКК. Слегка ‘подправленной’ формулой ГКК теперь может стать | Ф Лл Кк |, хотя конечно, формальная сторона в полной мере не раскрывает разнообразия распределения и перераспределения атомарных грамматических смыслов в конкретноязыковом функционировании (Рис. 2.12).

2.1.4. Функциональные типы и функциональный потенциал.

Функциональные типы, воплощающиеся в ГКК, соответствуют в монолингвистическом плане функциям или функциональному потенциалу конкретно-языковых форм. Функциональные типы – это потенциал виртуальной формы универсального языка. В конкретном языке они воплощаются во ‘взаимной игре’ (interplay) лексических типов и контекстуальных средств с формальными, либо каждого из этих компонентов отдельно или в разных сочетаниях с другими.

Необходимость рассмотрения функциональных типов не в одной только форме, а в рамках целого комплекса, как уже говорилось, связана с тем, что в ситуации языковых контрастов тот или иной функциональный тип находит иные средства в рамках ГКК другого языка, не теряя при этом своего единства как тип. Функциональный тип, грамматический интеграл – это явление консенсуальной сферы между контрастирующими языками.

Функциональные типы, как видно из вышеизложенного, не зависят от конкретно-языковой реализации в компонентах ГКК, от распределения между ними универсальных атомарных смыслов. Но и грамматический интеграл в целом, и типы контекстуальных комплексов не являются хаотическим набором случайно встретившихся смыслов. Тот факт, что в разных языках наблюдаются определенные повторения таких сочетаний, таких комплексов атомарных смыслов, и сам факт взаимопереводимости, наводит на мысль о том, что грамматические интегралы и функциональные типы играют роль аттракторов в якобы хаотическом процессе языковой (грамматической) деятельности человека, примером «сотрудничества случайности и необходимости» [Николис–Пригожин 1990: 19].

Грамматический интеграл и его воплощение в ГКК представляют собою пример сотрудничества межъязыковой инвариантности и внутриязыковой вариативности. Рассматривая формальные типы контекстуальных комплексов, мы подразумеваем, что грамматический интеграл и соответствующий набор функциональных типов (потенциал функционирования) остаются неизменными при межъязыковых переходах, изменяются лишь средства их конкретно-языкового выражения (формальные, лексические, контекстуальные). С монолингвистической точки зрения, картина варьирования разноуровневых средств в рамках одного грамматического интеграла, то есть, множество ГКК, представляет собою ФСП: сфокусированное (термин Бондарко) для языков типа L⁺_f  и несфокусированное для языков типа L^–_f . Как множество ГКК в конкретном языке, так и множество функциональных типов в универсальном языке не имеют четких границ, четко противопоставлены могут быть только центры этих континуумов (концентрического типа). Кроме того, и ФСП, и универсальные грамматические интегралы пересекаются друг с другом, что обусловливает возможность транспозиции и метафорических употреблений. Атомарные грамматические смыслы, образующие интегралы, вероятно, могут располагаться и в рамках скалярного или двухполюсного континуума, но это предмет для отдельного обсуждения в каждом конкретном случае.

2.2. Континуальные грамматические модели.

2.2.1. Концепция скрытой грамматики.

Несмотря на наличие богатого функционального потенциала и возможность транспозиции в далекие сферы (скажем, для ПП – в сферы функционирования презенса, футурума, претерита и даже плюсквамперфекта), форма внутри языка L⁺_f служит основой единства в разнообразии функционирования. В межъязыковых же параллелях, если мы имеем дело с языком L^–_f , функциональные типы переходят в потенциальный, неявный план. Сфера перфектности или определенности/неопределенности не исчезает ни в русском, ни в каком-либо ином языке с несфокусированными полями соответствующей семантики. Формально, некоторая семантическая зона, функциональный потенциал универсального грамматического интеграла в конкретном языке проявляется через разноуровневые средства в рамках ГКК. Например, сфера перфектности (2.22) выражается в целой гамме типов в рамках единого континуума с общей семантикой (по наблюдениям Ю.С.Степанова, в русском языке выделима 21 форма лексико-контекстуального выражения перфектного значения, или его функциональных типов) [Степанов 1981: 344-346].

(2.22)	I have lived here since my childhood	Я живу здесь с (моего) детства.
	I have lived here all my life (for two years).	Я прожил здесь всю (мою) жизнь (два года).
	I have never lived there for such a long period.	Я никогда не жил (не живал, не бывал) там так долго.
	When I have lived here long enough, I’ll know for sure.	Когда я проживу здесь достаточно долго, я буду знать наверняка
	и т.д.

В (2.22) перфектность выражается в русских переводах через формы, центральные для других полей, в сочетании с контекстуальными средствами, взаимодействующие с предельностью/непредельностью и другими классификационными характеристиками лексического наполнения. Однако виртуальная перфектность может находить в неперфектном языке и такое выражение, которое аналогично, точнее, типологически параллельно и в формальном плане той форме, которая используется в языке L⁺_f : (2.23), (2.24) и (2.25).

(2.23)	У меня уже все сделано. (‘у меня’ типологически равно ‘я имею’)			I have done everything. (тип – итоговый перфект)
(2.24)	об этом у меня подробно записано (Д, БК)//		J’ai noté// (Ich hab... Notizien gemacht// Ho preso appunti//) (исп. lo tengo detallamente escrito[3]//)
(2.25)	где он у тебя там спрятан? (Д, БК)//	where have you put/hidden it?// wo hast du verwahrt?// Où l’as tu mis/cachée?// dove l’hai nascosto?// (исп. ¿dónde la tienes guardada/escondida?//)

Для артикля также можно привести пример формально-типологической параллели: (2.26).

(2.26)

Я это в Париже слышал, от одного француза, что... (Д, БК)//

I heard it in Paris from a Frenchman// Ich hörte es in Paris von einem Franzosen// J’ai entendu dire а Paris par un français// Un francese, a Parigi, mi disse// Párisban egy francia hozta fel, azzal a megjegyzéssel, hogy...// Слушал съм го в Париж от един французин, че...//

Такие ‘зародыши’ перфекта или артикля в скрытой грамматике неперфектных и безартиклевых языков вполне могут стать синтаксическими центрами, лексико-контекстуальными источниками распространения формальной, грамматизованной перфектности или артиклевости. Именно это и имело место в истории перфектных и артиклевых языков, которые являются перфектными или артиклевыми только на данном этапе их развития. Диахроническая перспектива находит свое отражение и в рассмотрении грамматического интеграла. Собственно, панхронический универсальный грамматический интеграл является потенциалом его реализации в любом языке, причем имеются и универсальные закономерности его развертывания, т.е. иерархическое время (иерархия функциональных типов) диалектически соединяется здесь с историческим (стадии развития функционального потенциала).

Одним из примеров перехода контекстуального взаимодействия в грамматизованную форму является генезис аналитических форм (в том числе и перфекта, и артикля). Лексическое значение потенциального вспомогательного компонента берет на себя прото-грамматическую функцию в рамках ГКК, сначала синтагматически, потом парадигматически: ресемантизируемый вспомогательный компонент грамматизируется. Помимо перфекта, приведем еще пример Эстергора с выражением интеграла ‘прогрессив’ в датском, где отдельные атомарные значения, связанные с данным интегралом, проявляются через глаголы движения: V_movt + og + V_main: (2.27), или даже с полной десемантизацией: (2.28) [Østergaard 1979: 94-104].

(2.27)	Thomas går og driller // Peter sidder og ser fjernsyn досл. *Томас идет и посмеивается // *Петер сидит и смотрит телевизор
(2.28)	Jeg er ikke sе dum, som du går og tror Я не настолько глуп, как ты идешь и полагаешь.

О лексическом и синтаксическом кодировании (encoding) грамматических функций как универсальных синтаксических примитивов с точки зрения лексико-функциональной грамматики пишет и Дж.Бреснан [Bresnan 1982: 282-296]. По мнению В.И.Карасика, «скрытые категории – промежуточный тип между собственно лексической и формально-грамматической категоризацией» [Карасик 1988: 9-10].

2.2.2. Гипотеза минимальных грамматических значений.

Грамматический интеграл представляется весьма удобной и адекватной реальности моделью межъязыковых соответствий. Эта модель позволяет объединить понятия виртуальных грамматических значений и их единств, с одной стороны, и реальное, актуальное их исполнение в рамках ГКК конкретных языков, с другой. ГКК как единица функционального сопоставления языков дает теоретическую основу для объединенного рассмотрения разноуровневых средств сопоставляемых языков и установления их функциональной эквивалентности. Помимо взаимодействия актуальности и виртуальности, модель грамматического интеграла позволяет выявить также взаимодействие системной инвариантности и функциональной вариативности, глобальности значения грамматической единицы (формы или ГКК) и относительной атомарности его минимальных составляющих.

Минимальные составляющие грамматических значений привлекают внимание многих исследователей, хотя многое в понятии грамматических и семантических примитивов (или прототипов) является скорее предположением, удобной абстракцией (convenient fiction) [Rosch 1978: 40], чем устоявшейся теорией. Если для Анны Вежбицкой, чья концепция семантических примитивов уже упоминалась (1.2.6), в качестве таких исходных инвариантов выступают лексические прототипы грамматического значения, которые она условно описывает реальными двусторонними английскими лексемами (I, you, this, someone и т.д.), то для французского исследователя Ле Ни это – когнитивные инварианты, схемы, описываемые в привычных метаязыковых терминах (agent, action, patient, cause, effet и т.д.). Ле Ни отмечает важнейшее свойство этих когнитивных инвариантов: способ их выражения меняется как от одного языка к другому, так и внутри одного языка, изоморфные отношения между формой и смыслом отсутствуют [le Ny 1989: 181-182]. Сходная позиция и у Э.Рош, для которой основные категории, связанные с ‘кластерами воспринимаемых признаков’, недискретны и невещественны (not reified) [Rosch 1978: 35-36]. Потенциал способов выражения отдельных языков, как видно из вышесказанного, имеется и в универсальном языке, имеется и поле возможных способов выражения отдельного индивида в конкретном языке. Распределение 30 универсальных (или квази-универсальных) семантических атомов, находящихся в бинарных оппозитивных отношениях, представлено и в текстовой грамматике французского языка Харальда Вайнриха [Weinrich 1989: 21].

В то же время В.В.Налимов пишет, что представление об атомах смысла «в психологическом плане не более чем некоторая иллюзия» [Налимов 1979: 217]. Можно исходить из традиционного определения непрерывности (континуальности) как бесконечной делимости (по Анаксагору: в малом не существует наименьшего, но всегда имеется еще меньшее, или по В.И.Ленину: электрон так же неисчерпаем, как и атом), на которое опирается и Налимов: «Смысловое поле безгранично делимо». Но это только одна сторона понятия: внутренний континуум некоего единства, единицы. Но есть еще континуум внешний, например, расширение этого смыслового поля. Слова Налимова из этого же абзаца можно интерпретировать и в этом смысле: «Мы никогда не можем утверждать, что нельзя придумать еще одной фразы, которая как-нибудь иначе, чем это было ранее, раскрывала бы смысл слова», ведь ‘иначе’ – не обязательно внутри этого поля, хотя и не полностью вне его.

В каком-то смысле следует разделить два термина по их внутренней форме: непрерывность – по отношению к внутренней структуре, к внутреннему континууму, и континуальность (в ‘переводе на русский’ – продолженность) – расширение, распространение вовне. Требуется и еще один термин, показывающий отношение к внешнему континууму – единство, в каком-то смысле соответствующий первому, непрерывности. Но это совпадение обусловлено теми двумя сторонами единицы, о которых  писал еще Ник.Кузанский [Ник.Кузанский 1979(1440): 51-58; Кашкин 2000: 14-17]. Мы наблюдаем здесь естественное, диалектическое, комплементарное противоречие: единица и делится и не делится – в зависимости от позиции наблюдателя (или другого участника взаимодействия).

Если первая комплементарная пара, непрерывность/единство составных частей – статична, то континуальность добавляет динамику в процесс проявления первой пары. Здесь также заложено противоречие: плавное/квантированное изменение, что параллельно основному противоречию непрерывности/единства.

В эйдетической области примером и подтверждением вышесказанному может служить уже упоминавшееся глобальное восприятие знака в родном языке его носителем (позиция внутри континуума, внутри языкового круга), и дискретное, разбитое на части (как осколки зеркала) восприятие языкового знака в позиции межъязыкового контраста. Однако, не следует забывать, что само это разбиение на части производится – как, впрочем, и при разбиении и категоризации опыта в моноязычной ситуации – словами, знаками того или иного языка. Разбивается ли при этом смысл интерпретируемого слова, или это действительно иллюзия – вопрос, на который еще предстоит найти ответ.

О ‘расширении’ поля смысла, но с помощью уже имеющихся дискретных слов, пишет и В.В.Налимов: через старые слова открывается новый смысл в привычных нам словах, появление новых слов расширяет смысл старых, язык обогащается за счет того, что в нем уже было потенциально заложено. «Так в языке проявляется диалектика непрерывного и дискретного» [Налимов 1979: 218]. Самопорождение системы входит и в концепцию аутопойесиса у Матураны, Барелы, Винограда и др.

2.2.3. Функционально-семантическое поле и континуум.

Лингвистическая типология и универсальная грамматика находятся в отношении взаимной дополнительности [Heine 1985: 34]. Универсальная функциональная грамматика, как уже говорилось, представляет собой исчисление функциональных типов, соотносимых с универсальными зонами смыслов, понятийными полями, семантическими континуумами. Конкретно-языковым соответствием универсальным семантическим континуумам могут быть признаны функционально-семантические поля, т.е. континуумы двусторонних разноуровневых единиц, группирующихся вокруг некоторой общей грамматической идеи, являющейся разновидностью лингвистической переменной [Altmann-Lehfeldt 1973: 65].

Полевой, или говоря шире – континуальный подход, как антитеза поэлементному, атомистическому, получил развитие в современной лингвистике благодаря работам Лео Вейсгербера, Йоста Трира, пражских лингвистов, А.В.Бондарко и других [Гулыга–Шендельс 1969: 9-10]. Этот подход опирается и на более древние традиции. По мнению Г.С.Щура, современные теории поля совмещают оба уже упоминавшихся подхода к лингвистическому материалу – семасиологический и ономасиологический при ведущей роли функциональной стороны [Щур 1974: 64-66]. В то же время Г.С.Щур формулирует и парадоксальный вывод о том, что «оппозиция является донаучным способом моделирования лингвистических объектов» [Там же: 108]. В ряде работ пражских лингвистов содержится менее парадоксальное утверждение: стремление быть ближе к ‘естественным условиям речевого общения’ приводит их к сочетанию оппозитивных принципов с градуированным (от максимума до минимума) представлением распределения инвариантного значения от центра к периферии поля, к выделению центральных и периферийных функций, объединенных вокруг одного инварианта [Гулыга–Шендельс 1969: 16; Leška 1966: 54; Popela 1966: 71-73; Vachek 1966: 23]. Думается, что и оппозитивная, и континуальная теории имеют право на существование именно как две стороны единства. Использование того или иного способа моделирования зависит от позиции исследователя (монолингвистическая или полилингвистическая) и от выбранного им масштаба (форма, минимальная функция, контекстуальный комплекс). Если в рамках системы одного языка возможно установление оппозиций на уровне форм, то при межъязыковом сопоставлении форма как единица теряет смысл в силу различия функциональных потенциалов даже весьма сходных форм. Оппозитивность здесь может быть установлена на уровне минимальных функций или их интегральных единств.

Основными характеристиками поля Г.С.Щур считает две: общую функцию (дифференциальный признак) – инвариант и явление аттракции – (синтагматическое) втягивание новых элементов [Там же: 96-102]. Идея поля позволяет вернуться к комплексному, синтетическому рассмотрению языковых явлений. При этом понимается, что расчленение континуума – поля на градации шкалы, центр и периферию, отдельные противопоставленные элементы – привносится пользователем и/или наблюдателем.

Т.Гивон также подчеркивает анти-атомистическую направленность континуального подхода, при этом он сомневается в возможности однозначной дискретизации универсальных континуумов (functional domains), поскольку разные языки расчленяют эти континуумы по-разному. Если в каком-либо из языков одна из областей континуума сверхкодирована (over-coded), то в другом она может быть недокодирована (under-coded) [Givón 1981: 164-165]. Однако и в недокодирующем языке соответствующие значения континуума не пропадают, перераспределяясь между членами контекстуального комплекса. Вопрос в том, насколько сходны эти перераспределяемые значения, или они исключительно идиоэтничны. Или же верна мысль Хёнигсвальда о том, что универсалии сами по себе создают собственную систему [Hoenigswald 1963: 31]. Такой системой является виртуальный общечеловеческий язык: неслучайный по воспроизведению отношений мира и случайный по выбору конкретной материи и формы, неслучайный по связи и случайный по форме [Weinreich 1963: 142; Jakobson 1990: 160].

 

Рисунок 1.4. Универсальная модель UNITYP.

Идея лингвистических континуумов плодотворно разрабатывается и в рамках работ Кельнского универсального проекта (UNITYP) с 1973 года под руководством Ханс-Якоба Зайлера (опубликовано уже около сотни выпусков akup). Школа Зайлера исходит из диалектического единства всего многообразия языков и наличия единой языковой основы – инварианта, совместимого (kompatibel) с подлежащим выражению мышлением [Seiler 1985: 3]. Комплементарное сочетание ономасиологического и семасиологического подходов позволяет Зайлеру установить «консенсуальную сферу языка и мысли во взаимодействии инвариантов и вариантов того и другого». [Seiler 1990: 51-53]. Школа Зайлера методологически солидаризируется в последнее время с концепцией автопоэтического мышления Умберто Матураны [Кашкин 2000: 138-140], включая идеи процессуального характера языка (в том числе и инвариантной основы), градуальности и континуальности его строения, комплементарного характера вариантов по отношению к инварианту, функциональной телеологичности языка, полифункциональности языковых единиц и т.п.[Seiler 1990: 2-8].

Исходя из того, что языковое разнообразие не может быть сведено ни к формальной категории, ни к монолитному понятию, Зайлер и его последователи признают наличие инварианта в плане как когнитивном, так и лингвистическом [Seiler 1990: 8-10]. Поиски универсального ведутся в рамках лингвистических континуумов-измерений (DIMENSIONS): номинация, детерминация, локализация и т.п. Признается, что измерения более низкого порядка (sub-dimensions) в одном из конкретных языков могут соответствовать более чем одному измерению в другом, т.е. языки различным образом членят внеязыковой и ментальный континуум [Seiler 1990: 22-23].Структура DIMENSION, как и структура ФСП, включает различные средства по уровню грамматизации, равно как и ‘поле возможных средств выражения’. Зайлер называет это ‘ситуацией неопределенности и множественности выбора’ [Seiler 1990: 33]. Как и в отношении различий языков, так и в отношении различий средств внутри языка, последователи Зайлера следуют девизу Якобсона: искать equivalence in difference, что выводит их на решение проблем переводимости, обучаемости, языковой идентичности в изменениях [Seiler 1990: 47], то есть проблем, связанных с многочисленными ситуациями языковых контрастов. Задача исследования, в конечном итоге, замыкается именно на эти проблемы, как на причину, предмет и цель. Принцип операциональности и процессуальности связывает Кельнскую школу также и с гумбольдтианской традицией. Подход Кельнской группы к поиску и классификации универсалий также характеризуется принципом комплементаризма. Отвергая некоторые определения Гринберга (в отношении того, чтó является универсалией, а чтó нет), Зайлер признает три класса: возможные или концептуальные универсалии (дедукция), сущностные универсалии (три семиотических принципа: индикативность и предикативность, а также иконичность) и эмпирические универсалии (индукция) [Seiler 1990: 67-68]. Соотношение единичного, общего и универсального представлено в обобщенной модели (Рис. 1.13).

Концептуальное измерение как tertium comparationis, общий функциональный знаменатель (common functional denominator) для различных языковых средств (techniques) представлено в работах многих последователей Зайлера [Premper 1991: 3-4 и др.].

Континуум, в понимании Зайлера, представляет собой двухполюсную шкалу с градуальным изменением релевантного признака. Шкала подчиняется, в основном, двум уже упоминавшимся семиотическим принципам: индикативности и предикативности (от меньшего к большему) [Seiler 1985: 31-33]. Сходные принципы находим и у С.Д.Кацнельсона: элементарные субстанциональные и призначные значения лексико-грамматического уровня [Кацнельсон 1972: 213-214]. Индикативность и предикативность для Зайлера это два полюса континуума упорядоченных возможностей (a continuum of ordered options), при этом он сравнивает этот континуум с лентой Мёбиуса, а пространства (dimensions) – с операциональными схемами в эпистемологии Пиаже [Seiler 1986: 2-4].

Многие лингвисты склонны рассматривать лингвистические континуумы (поля, dimensions и т.п.) с точки зрения их прагматической, когнитивной и др. мотивированности. Так, для Т.Боллмера семантические пространства – это организованные области (domains) антропологически релевантных значений, глубинные универсалии, выполняющиеся для всех языков, основные параметры которых находятся в генетической взаимозависимости [Ballmer 1987: 39-40].

Структура континуума в разных работах может быть представлена либо в виде скаляра, горизонтальной двухполюсной шкалы, либо в виде концентрических кругов, поля. Оба подхода, объединение двух конструктов, двух моделей, встречаем у Даниеля М.Абондоло. Исследуя выражение лица с точки зрения определенности на материале венгерского языка, Абондоло располагает соответствующие средства выражения на градиентной шкале от полюса наименьшей неясности (ambiguity) до полюса наибольшей неясности: 1-е лицо ® 2-е лицо ® 3-е лицо, или в виде графа, или в виде концентрической модели [Abondolo 1988: 88-89].

В некоторых работах можно встретить представление о континууме, как о нерасчлененном единстве. Так, последователь Р.Тома и его теории катастроф, В.Вильдген выдвигает концепцию семантических архетипов – набора фундаментальных когнитивных сценариев, существующих латентно и реализующихся частично в различных сферах различных языков. Семантические архетипы являются целостными единствами (holistic entities), ‘лингвистическими гештальтами’ [Wildgen 1982: 3-4]. Но многомерность и динамический характер этих когнитивных сценариев, с одной стороны, и пересечение ряда семантических архетипов в одной поверхностной форме содержат предпосылки их дискретизации [Там же: 29-30][4].

 

                             1                             определенность

                            __________ 3

                       

                             2                             неопределенность

 

Рисунок 1.5. Соотношение выражения лица и определенности в венгерском языке (модель Д.Абондоло).

 

 

 

 

 

 

 

Рисунок 1.6.Концентрический вариант модели Д.Абондоло.

Итак, по форме типы континуумов подразделяются на скалярные и концентрические. По отношению к описываемому объекту это могут быть глубинные континуумы, или когнитивные сценарии или же поверхностные континуумы, ФСП. ФСП отличаются от когнитивных сценариев также и своим идиоэтническим характером, и двусторонностью входящих в них единиц. Помимо ФСП, как поле могут быть представлены следующие континуумы: поле возможных высказываний говорящего, поле возможных интерпретаций слушающего, поле возможных средств перевода, поле возможной грамматики обучающегося и т.д.[5]

2.3. Методы функционально-сопоставительных исследований.

Структурный и функциональный аспекты языка, la raison и la routine, как называл их дю Марсе [du Marsais 1797: 1], в отдельные периоды истории развития научной мысли имели разную степень приоритетности в лингвистических исследованиях [Кашкин 1991: 5-10; 1999; 2000]. В современном понимании оба подхода – семасиологический, от формы к содержанию, и ономасиологический, от содержания к форме – часто находятся в отношении взаимной дополнительности. С.Дик называет эти подходы формальной и функциональной парадигмой грамматики [Dik 1978: 1-5]. Близко к этому подходит и разделение формальной (структурной) и содержательной (контенсивной) типологии [Кацнельсон 1972: 3-4].

Ни индуктивный, ни дедуктивный путь работы с лингвистическим материалом сами по себе не являются идеальными инструментами познания. Человек в целом (и исходно, первоначально) следует ‘парадоксальному’ принципу: «Сначала сделай – потом подумай». Это вовсе не значит, что перед началом действия у него не имеется никакой исходной стратегии, исходной матрицы действия. Она есть и направлена на результат, на цель действия. Но это не значит, что перводействие чисто индуктивно. Скорее, индукция и дедукция содержатся в нем в нерасчлененном, синкретическом виде; дальнейшие же действия их уже разделяют. В целом же путь познания может быть представлен скорее как то, что сейчас иногда стали называть ‘челночным методом’ [Карасик 1988: 13]. Умберто Эко (и не только он) использует в данном смысле термин ‘абдукция’ [Eco 1984: 40-42]. Если дедукция идет по пути ‘правило ® случай ® результат?’, а индукция – по пути ‘результат ® случай ® правило?’, то абдукция восстанавливает над результатом, наблюдаемым в эмпирии, гипотетическое правило, т.е., в схеме замыкается петля обратной связи:

                        результат ¬  случай  ¬  правило ¬_ö

                                 è_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ ø

Сам термин ‘абдукция’ употреблял еще Ч.Пирс. Абдукция, по его определению, это процесс формирования объяснительной гипотезы, снимающий однобокость дедуктивного и индуктивного подхода через верификацию и интерпретацию, вводя новые идеи. Если дедукция доказывает, что нечто обязано быть, индукция показывает, что нечто в самом деле действует, то абдукция предполагает, что нечто может быть [Peirce 1965-66: 171]. Гипотеза, по У.Эко, это сверхкодированная (overcoded) абдукция; в случае же недокодированной (undercoded) абдукции правило может быть выбрано из ряда равновероятных альтернатив. При креативной абдукции правило изобретается заново и должно быть ‘гештальтно элегантным’.

Т.Боллмер также пытается найти золотую середину между двумя вечно подвергающимися критике подходами, индуктивным (language extensive) и дедуктивным (theory extensive). Третий путь для него лежит через семантическое пространство (semantical space), т.е. через континуум. Исследуя язык и со стороны формы, и со стороны содержания, Боллмер находит общий прагматический знаменатель в контексте и конкретном употреблении (performance) [Ballmer 1987: 37-38].

По мнению Ханс-Якоба Зайлера, индуктивные, эмпирические приемы вообще не могут привести к универсалиям. Самое большее, чего можно достичь на пути индукции – это обобщения и инварианты. Универсальные же понятия, являясь tertium comparationis, представляют собою и исходный пункт сбора эмпирических данных, и exprimendum, переносимый на язык [Seiler 1985: 5]. Лингвистические континуумы для Зайлера – конструкты типа дерева зависимостей или парадигмы. Зайлер замыкает универсальные понятия, лингвистические структуры, континуумы, инвариант в герменевтический цикл, сознательно оставляя временно нерешенными две важнейшие проблемы: насколько замкнут данный цикл, и насколько данный конструкт соотносится с реальным поведением носителей языка [Там же: 9-10].

2.3.1. Сопоставление параллельных текстов.

Наиболее перспективным для функционально-типологического сопоставления и выявления универсальных функциональных типов видится метод сопоставления параллельных текстов – переводов одного источника на разные языки. В данном случае в тексте-источнике моделируется реальная исходная ситуация, одинаковая для всех участников ее конкретноязыковой интерпретации, что позволяет решить поставленную задачу выявления функциональных типов и способов их воплощения в конкретных языках наиболее экономным, в смысле объема материала, способом.

Сопоставление высказываний, имеющих параллельное содержание, в определенном смысле, является традицией, восходящей еще к сопоставлению канонических библейских текстов и их переводов на европейские языки [Кашкин 1991: 20-22; 1997].

В настоящем исследовании в качестве языка-источника используется русский язык, в явной грамматике которого нет грамматизованного НА. Для исследования функционального потенциала универсальной грамматической смысловой зоны <неопределенный артикль> использованы переводы произведений русской литературы XIX-XX веков (Пушкин, Толстой, Достоевский, Чехов и др.) на английский, немецкий, французский, испанский, итальянский венгерский и болгарский языки.

В работе используются переводы на сопоставляемые языки с языка, который не является (по крайней мере, на первом этапе) объектом исследования. Данный язык типологически противоположен исследуемым по параметру L⁺_f / L^–_f . Это значит, что рассматриваемые явления не имеют категоризованного формального выражения в явной грамматике исходного языка. С одной стороны, мы ‘повышаем чистоту эксперимента’, ставя все языки в приблизительно равные условия по отношению к исходной точке, к тексту оригинала, как ситуативной основе. Такой прием исключает формальную интерференцию, а смысловой интерференции все равно не избежать, но именно она нас и интересует. С другой, мы открываем дорогу скрытограмматическому влиянию, что повышает значимость исследования для общей теории грамматики и функциональной типологии. Категории, находящие выражение в скрытой грамматике исходного языка, позволяют сделать предположения относительно универсальных грамматических категорий, смысловых зон-континуумов и инвентаря атомарных функций.

Постоянно и закономерно повторяющиеся соответствия параллельных переводов (при отсутствии взаимовлияния переводчиков) подтверждают универсальный характер ситуативных и функциональных типов, а различия в реакциях переводчиков на одинаковые исходные стимулы позволяют проследить различные варианты реализации универсального инварианта в конкретных языках.

Из текстов переводов на сопоставляемые языки осуществлялась выборка параллельных высказываний, если хотя бы в одном из переводов был употреблен НА. Отбор проводился в несколько приемов. Вначале проводилась сплошная выборка в пределах 10-12 страниц в разных местах текста. После того, как количество подобных параллелей достигло ок. 1000, был произведен первоначальный обзор и выявлены явно неслучайные совпадения. Дальнейшее накопление корпуса до ок. 3000 примеров производилось уже не вслепую, а с учетом достаточной представленности как разных групп несовпадений, так и разных составляющих ГКК. Собственно статистические принципы не применялись ввиду малой их эффективности в многоязычном функциональном исследовании.

Качественная достаточность представленного материала связана также с охватом всего функционального потенциала, в том числе и периферийных явлений. Тексты переводов в этом отношении оказались более консервативными, поэтому подбор также велся и из непереводных текстов (оригинальная литература и описательные грамматики). Но к этому моменту уже была произведена первичная группировка и черновой анализ параллельного переводного материала. То есть, сбор материала подчинялся принципам челночного подхода. Это позволило существенно снизить объемы выборок.

При индексации и группировке переводного материала принималось во внимание комбинаторное исчисление возможностей совпадений/несовпадений. По наличию/отсутствию в переводе интересующего нас явления (НА) количество возможных групп совпадающих и несовпадающих переводов определяется известной формулой Q = 2ⁿ, где n – количество сопоставляемых языков. Группы возможных параллелей, получившиеся в результате (‘во всех переводах имеется явление f ’, ‘в переводе на язык L₁ имеется явление f, в остальных – нет’, ‘в переводах на языки L₁, L₂ имеется явление f, в остальных – нет’ и так далее) достаточно многочисленны, тем более если пойти дальше и учесть противопоставление искомой формы другим: в первую очередь, определенному (далее – ОА) и нулевому артиклю (далее – ØА). Однако сама реальность существенно упростила задачу: значительное количество возможных параллелей полностью отсутствовало в собранном материале, а достаточно большая группа параллелей была представлена одним-двумя примерами (см. соответствующие таблицы). Эти немногочисленные примеры большей частью связаны со случайными отклонениями в силу субъективности переводчиков. Количественное сопоставление дало первое подтверждение выдвинутой гипотезе о глубинных универсальных грамматических континуумах: существуют сильнейшие закономерности грамматической категоризации, не зависящие от конкретного языка, от формального их воплощения в явной или неявной грамматике.

Собранный корпус был проиндексирован и разбит на группы в соответствии с вышеуказанными принципами, был выделен условный межъязыковой инвариант (первый шаг к универсальному): ‘во всех параллелях имеется явление f ’. Межъязыковой вариант и послужил исходной основой для сопоставления и определения предположительно центральных функций универсального функционального потенциала. Следующим шагом была группировка примеров по контекстуальным и лексическим компонентам. Эта процедура позволила определить типы ГКК и предположительных универсальных функциональных типов, контекстуальные и лексические ограничения и предпочтения, провести первичное разделение центральной и периферийной функциональных зон и т.п. После завершения этого этапа основная задача функционально-типологического исследования может считаться выполненной в первом приближении.

Однако многообразие реальности функционирования требовало сравнения полученных результатов с уже имеющимися в описательных грамматиках сопоставляемых языков и в частнолингвистических работах. Потребовалась также подборка из оригинального непереводного материала, ориентированная на ‘недостающее’ (см. список источников). Челночность подхода отразилась и в дополнительном подборе материала из других параллельных переводов, также ориентированном на ‘недостающее’. Количественные параметры в данном случае уже не принимались во внимание, поскольку изменилась задача: если при первичной выборке необходимо было получить общую картину функциональных типов, то на этапе дополнительной выборки в фокусе были периферийные элементы и подтипы, ‘детали’ функционирования, т.е. вместо вопроса «Что есть?» ставился вопрос «Что может быть?», что показалось существенным именно с точки зрения функциональной потенциальности.

2.3.2. Понятие языка-эталона, языка-посредника и метаязыка.

Исходным пунктом сопоставительного анализа не могла служить ни одна из артиклевых форм ни одного из языков, как при билингвистическом подходе [Кашкин 1991: 23] Как считает В.Н.Ярцева, в полилингвистических сравнениях исходными должны быть полностью совпадающие явления сопоставляемых языков [Ярцева 1981: 72]. Именно так и пришлось поступить, начав анализ с межъязыкового инварианта: с полностью совпадающих параллельных переводов.

Необходимо также остановиться на понятии языка-эталона. Идея языка-эталона [Успенский 1965] поддерживается многими исследователями, хотя границы этого термина и функции языка-эталона понимаются по-разному. Для Паоло Рамата язык-эталон является стандартом некоего абстрактного и крайне формализованного уровня [Ramat 1985(a): 16]. Иногда к понятию языка-эталона можно приравнять понятие общечеловеческого универсального языка (possible universal grammar = langue humaine possible) [Keenan 1978: 89-90; Ramat 1985(b): 61-65], хотя в практической реальности большинство исследователей на эйдетическом уровне пользуются Standard Average European (термин Уорфа) [Dahl 1990: 3]. Борель и Пи приравнивают понятия метаязыка и языка-эталона, считая, что в основе сопоставления (а они сопоставляют испанский, итальянский и французский) лежит ‘общеевропейский логический тип’, правда, эксплицитной характеристики этого типа они не дают [Borel–Py 1979: 3, 233]. Думается, однако, что следует сохранить термин язык-эталон за сознательно создаваемой исследователем вспомогательной системой, хотя в любом случае язык, находящийся в промежуточной сфере между многими обладает качествами консенсуальной области, усредненностью, сведением к универсальному минимуму (оптимуму?). Более глубоко высказывается А.Лопес Гарсиа-Молинс: для него метаязык является функцией самого языка, а не отдельной системой. Это высказывание связано с обсуждением автором известного парадокса границы или парадокса субъективности (Гуссерль). Язык, так же как и субъект, одновременно и описывает и описывает себя [López García-Мolins 1989: 18].

В данной работе в качестве условных метаязыковых обозначений используются русские словесные знаки, обозначающие не элементы системы русского языка как эталона, а относящиеся к универсальному общечеловеческому языку и к языку-эталону как модели этого виртуального языка.

В сопоставительных исследованиях иногда встречается и термин ‘язык-посредник’. Это несколько отличное употребление от использованного в предыдущих разделах этой работы; в нашей работы языку приписывались качества посредника между двумя мирами как его конститутивная сущность, понятие же языка-посредника в сопоставительных исследованиях связано с узкотехническим употреблением того же термина и, в сущности, того же понятия. По мнению Виолетты Косески-Тошевой, язык-посредник не следует отождествлять с метаязыком (хотя в них есть и много общего). Язык-посредник – искусственный язык, созданный со специальной целью равноправного сопоставления двух естественных языков [Косеска-Тошева 1990а: 5-6]. В случае сопоставления более, чем двух языков также возникает подобная проблема. По схеме авторов «Болгарско-польской сопоставительной грамматики» язык-посредник соединяет (?) компетенцию исходного языка с компетенцией языка-цели, они видят аналогию этому термину и в кибернетике, и в лингводидактике (имеется в виду уже упомянутый в Главе 1 термин interlanguage, предложенный Селинкером [Selinker 1972: 209-231]), при этом язык-посредник в контрастивистике позволяет описывать все языки. Правда, возникает естественный вопрос: откуда мы знаем, что должно быть в языке-посреднике до того, как проведено исследование всех существующих и несуществующих языков? Но этот вопрос во многом параллелен диалектике индуктивного и дедуктивного подходов и разрешается (но не решается никогда до конца) в постоянно повторяющихся витках абдукции.

 

Глава 3   Оглавление   Глава 1   Главная страница   Наверх ▲.

 

Список источников   Библиографический список   Предисловие

В.Б.Кашкин. Функциональная типология (неопределенный артикль).)Воронеж, 2001.